Ненависть - это гнев слабых.
А. Доде
Селестиния. Феррэрская провинция. Ратрэ. Фэлльская крепость.
16 день имреса 1127 г. Одиннадцатой эпохи по н.л.
Стук тюремных замков, монотонный звон капель протекающей где-то крыши, покрики стражи, бормотание заключенных и тусклый свет из маленького окошка с решетками под самым потолком – каждый звук откликается эхом в измученной голове, тело болит и хочется, чтобы настала тишина и все замолчали, но не хватает сил заставить их сделать это. Мысли в беспорядочном движении кружат в голове, не давая покоя, словно ты должен был что-то сделать, но забыл.
Твоя память не подчиняется тебе: воспоминания скачут проворнее солнечных зайчиков, которых здесь нет и быть не может. Розовые прожилки мраморных колонн, шепчущиеся между собой и раскачивающиеся деревья, молодая, приминаемая ветром к земле трава, поле стелется и зеленеет, насколько хватает глаз. Блестящий, но ничем не пахнущий тюльпан… Зато вместо этого пахнет гарью, и еще чем-то… Но память лжет, обманывает, водит кругами, не показывая всего. Может быть, и можно что-то исправить, но только не остекленевший синий взгляд, теперь уже безразличный ко всему, направленный в небо.
Боль плещется внутри и накатывает на остатки разума, как пенящиеся волны на прибрежные скалы, и тут же отпускает, чтобы повторить все сначала. Она снова начинает проваливаться в сон, но так и не переступает черту, которая отделяет его от реальности, продолжая все слышать и чувствовать. Конечно, если бы оставалось хоть немного сил, нужно было бы встать, осмотреть рану, понять, какое время суток, но расслабленность и смертельная усталость сделали свое дело – ни о чем другом, кроме сна, думать не хотелось. Кровь набатным колоколом стучит в висках, заглушая даже головную боль. Всплывают какие-то отрывки фраз. Множество голосов роятся в голове, одни зовут, другие шепчут, третьи – просто кричат.
В нос ударяет запах нечистот, сырости, холода, плесени… Она чувствует себя настолько слабой, что с трудом может разомкнуть веки и открыть глаза. Спина затекла, окоченевшие руки не желают слушаться. Но она садится, поддерживая одной рукой другую и прислоняясь спиной к промозглой и холодной стене, от прикосновения к которой по телу начинают бегать мурашки. Рана справа не кровоточит, хотя, судя по ее размерам, вообще непонятно, как она до сих пор еще жива…
… рана в руку, царапина на левом боку и главное – то, что отнимает последние силы, а вскоре отнимет и жизнь...
С другой стороны, она не знает, ни где находится, ни сколько времени ей пришлось провести здесь. Но как же болит в боку! Воспаление запущено, ему не меньше двух-трех дней, и бред, скорее всего, тоже от раны.
В полусознательном состоянии она неустанно пытается вспомнить в деталях, что с ней произошло за недавнее время, и как она оказалась здесь. И память возвращается, медленно, неохотно, с большими усилиями, но возвращается.
Один из поздних теплых летних вечеров, потрескивание поленьев в камине, и успокаивающий голос, убеждающий ее в том, что это задание – одно из тысяч, ничем не отличающееся от остальных. И все же она понимает, скорее даже чувствует, - оно другое. По голосу собеседника, по его движениям и взгляду. Уж больно напутственные речи отдают прощанием. Ему жаль? Скорее да, чем нет… Хотя кто знает. Однако их трудно упрекнуть: он использует ее, она – его. Что же здесь плохого? Их отношения можно назвать взаимовыгодным сотрудничеством, от которого она, даже если бы захотела, не смогла отказаться. Раньше было даже немного не по себе, теперь – нет уже ни страха, ни удивления. Сколько раз еще это повторится? Этого не знает никто. И каждый раз будет казаться последним. И не будет им.
- Кратильон, Кордэния, Аноре, - ее чуть закрытые глаза ласкают языки огня. - Не близко. Это усложнит дело, – рука сама находит эфес шпаги. – А что с пограничной?
Его широкая ладонь ложится на стол, прижимая бумаги.
- Все здесь. – Он сворачивает лист в трубочку и, положив его в футляр, протягивает ей две колбы: одну простую, потертую и другую – запечатанную. – Вас будет четверо… Двое из них вам хорошо знакомы, а третий…
Поток мыслей резко прерывается, и дверь со скрипом отворяется. В камеру входят четверо. Двое, принеся и поставив на пол ведра, сразу встают у дверей, наперевес держа копья. Охрана. Неужели они могли вообразить, что она в силах бежать, будучи в цепях? Смешно… Смешно и страшно. Двое других подходят ближе. Четыре руки, грубо схватив заключенную за грязно-бурую от высохшей крови рубашку, стаскивают ее с жесткого дощатого лежака на пол, а потом волокут и приковывают к стене.
Смотрят. Хмурые, тяжелые взгляды. Стоят и ждут чего-то, как тогда. Кажется, как минимум двоих она узнает: тот, что справа, молодой, с широким покрасневшим шрамом через все лицо, по всей видимости, выжил, но у него осталось напоминание о той ночи. Налицо, так сказать. Второй, постарше, седоволосый мужчина, их главарь. Ему лет за сорок, он худ и одет в синий камзол, через плечо висит перевязь со шпагой в ножнах. На скулах неровно выбритая щетина, на ногах - поношенные, измятые сапоги. Хорошо, что…
Проклятие! Как же больно…
… виселица в Корнее (1) ей не грозит. С такой раной она просто не доживет… Ее последнему и самому страстному желанию не суждено сбыться: умереть на родине - привилегия, доступная немногим. Кому-то другому достанутся тюльпаны с ирисами, запах можжевельника и ветки пушистого кедра, а ей - мертвые аквары (2). Реальность так и норовила куда-то уплыть, ускользнуть, а лица мужчин то появлялись, то пропадали, выныривая из молочно-белесого морока. Тошнота, ярко-рыжие круги перед глазами, и внутри что-то вот-вот ухнет вниз, и потащит ее за собой. Нельзя так умирать… Надо дожить, дотерпеть, пока она будет совсем одна. Вот тогда можно будет отпустить себя. Не раньше…
Немалых трудов ей стоило заставить себя остановить взгляд на человеке, который стоял к ней ближе всего. Человек с распоротым лицом.
- Хотите что-то спросить, сударь? - Обычный вопрос, но в том едком тоне, в котором он ею произнесен, звучит как оскорбление.
Его передернуло от ярости, и она ощутила холод, пробегавший по спине, - его глаза смотрели с невыразимой ненавистью, он хотел поквитаться с ней за тех, кого она убила. Очевидно, те люди были дороги ему. А чего он ждал? Это война. Правда необъявленная, но это не делает ее менее жестокой и кровопролитной.
Вперед выступил человек, которого остальные звали «капитаном»:
- Нам известно, что вы перевозили некий документ. Мы напали на ваш след, но, впоследствии обыскав, ничего не нашли. Теперь я хочу знать: кому вы успели передать его?
«Ах, какая жалость! Не нашли! И не найдете…», – мелькнуло в мыслях у заключенной. - «А он умен, но это ему не поможет. Какая изысканная речь, какие манеры! Ему бы в дипломаты».
В груди же забилось радостное и легкое: они живы и на свободе…
- Не рассчитывайте на скидку только потому, что вы женщина. – Капитан не сдается, она тоже не заговорит. - По проявленной вами прыти можно было понять, что в вас от нее осталось очень мало. Повторять дважды я не стану. Говорите правду, и тогда, быть может, вы умрете быстро. В противном случае, пеняйте на себя.
Сразу было видно, как он пытался обуздать свой нарастающий гнев.
«Оказывается, люди Черного Принца подвержены сантиментам!», язвительно подумала она про себя. «Как трогательно!»
- Погибли мои люди, и у меня появился прекрасный повод оказать вам все наше гостеприимство взамен на ваше признание.
- Так неудобно вас разочаровывать, господа, - хмыкнула она. - Но, боюсь, я не переживу вашего радушия.
Кто кого допрашивает и кто кому угрожает?
Лицо со шрамом маячит перед глазами:
- Вам лучше начать говорить. Для вашего же блага.
Для ее блага было бы лучше, если бы они стреляли без промаха. Тогда проблем бы разом поубавилось и у них, и у нее.
- Вы так думаете? – покорно отозвалась девушка.
По лицам мужчин пробежало некоторое подобие оживления. Они уже запутались, говорила ли она серьезно или смеялась над ними.
- В таком случае, мне не остается ничего другого, - едва слышно сказала пленница. – Подойдите.
Когда же с неким недоверием в лице мужчина с изуродованной щекой все же приблизился, резкий плевок в лицо заставил его неловко отшатнуться. Он быстро поднес руку в перчатке к щеке, вытирая ее.
Ответной реакции долго ждать не пришлось: развернувшись, он со всей силы наотмашь ударил узницу по лицу. Ее откинуло в сторону, хотя цепи и не позволили рухнуть на пол, волосы упали на лицо, а когда она движением головы откинула их, из ее носа и уголка рта вытекали струйки крови.
Нет, решительно, селестийское гостеприимство не для нее… От него попахивает банальным убийством.
Бледная и худая заключенная сплюнула на пол, процедив:
- Вы бьете как женщина, сударь, - и, не дожидаясь ответа, добавила. - Хотя если в этой уютной комнате из нас пятерых вы претендуете на это звание, у меня к вам претензий нет. Теперь вам лучше?
Раздвоенное лицо оглушительно выкрикнуло:
- Мне будет лучше, когда ты сдохнешь! – и замахнулось на нее рукой.
Но тут его окликнули, и рука опустилась:
- Младший лейтенант! – седой капитан хмуро взирал на своего подчиненного. - Мы пришли сюда не для того, чтобы вступать с ней в отвлеченные разговоры.
- Командир! – голос отходит куда-то на задний план и становится то тише, то громче. - Эта тварь убила моего брата и вашего сына!
- Я сделала бы то же самое и с тобой, будь мои руки свободны, – низким голосом говорит узница.
Или не она? Голова уже не соображает. Пол, стены, решетка, лица – танцуют и подпрыгивают.
- Я должен отомстить! И вы тоже… Они смотрят на нас сейчас. Что бы вы сказали в свое оправдание, если бы снова встретились со всеми ними?
- То, что скажу тебе: я не убиваю безоружных женщин.
- Да? Зато безоружные женщины не упустили бы шанс убить вас.
- Мое последнее слово: нет. Ее дальнейшую судьбу решит кто-нибудь другой, но не я. Я потерял там сына и не хочу потерять еще и себя. Месть – не лучший путь. Мне было бы стыдно убить ее теперь, а вам, вижу, нет. Она не заговорит, а если так, то пусть ее участь будет на совести фэлльских надсмотрщиков. Я солдат, а не истязатель. Ждите меня здесь, а я позову коменданта. - Широкая, но сутуловатая спина капитана потерялась из виду.
- Отлично. Он ушел. К его возвращению, мы уже сделаем то, что должно, - потер руки не удовлетворившийся приказом офицер.
Он не собирался подчиняться.
- А как же приказ? – осведомился один из привратников.
Младший лейтенант, понизив тон, коротко пояснил:
- Скажем, что она умерла от потери крови.
* * *
Били ее долго. Ничего не спрашивая, даже не разговаривая между собой. Удары наносили каждый по очереди, один отходил, другой, наоборот, приближался. И так – по кругу.
Руки ее были закованы в цепях над головой так, что приходилось стоять – это вызывало еще большую боль, и, не имея возможности опуститься на колени, она висела на цепях. Оковы уже разодрали запястья до крови, больно въедаясь в них. Пахло сыростью, горелыми листьями и еще горьким дымом, непонятно откуда взявшимся здесь, и в голове на самом краю сознания звучал один-единственный, последний вопрос, который волновал ее: когда же это закончится? Счет времени давно был потерян, и ей в любом случае уже все равно, спасения ждать неоткуда, а Он уже стоит за плечом и терпеливо поджидает ее.
- Детка, подожди! – женский, отдаленно знакомый голос зовет ее.
А вокруг травы так колышутся, высокие травы, как лес.
… до самого горизонта стелилось нескончаемое поле, пересекаемое речкой, искрившейся и переливавшейся на солнце…
- Не уходи далеко! Слышишь?
Я слышу, но не вернусь. Вам придется подождать. Уже недолго.
… у ее чистых и прозрачных, как слеза, вод вольно паслись взрослые породистые лошади и неказистый с виду из-за своего роста молодняк с длинными ногами и худощавыми телами, игриво резвящийся друг с другом…
- Это кровь! Остановись! Хватит…
Какая кровь? Это всего лишь тюльпаны. Ярко-красные тюльпаны в ее руках. Ничто не сравниться с ними… Ничто и никогда. Но этот рай тоже нужно заслужить.
Вырванные у памяти обрывки ускользают, одним усилием воли их не удержать, и вместо них все отчетливее слышится навязчивый топот. И чем громче становится стук копыт, тем все дальше и дальше отступает память. И, действительно, зачем она нужна? Рая больше нет. Не добраться до него… Не успеть.
Трое наносили удары с нечеловеческим остервенением и не успокоились до тех пор, пока узница не повисла в оковах, потеряв сознание. Тогда сержант кивнул охраннику, и тот облил ее ледяной водой из ведра, чтобы привести в чувства, но она не подняла головы.
А цокот копыт слышится все отчетливее. И этот звук мучителен, он выворачивает душу наизнанку. Ожидание, неотвратимое, неизбежное, недоброе… Никакое. Равнодушное. Всеобъемлющее, ничего не желающее, ничего не боящееся…
- Ты убил ее!
- Заткнись! Не твое дело!
И где-то слышны шаги, отражающиеся от стен гулким эхом. Кто-то спешит, боясь опоздать. Но кто? Это Он? Он идет за ней? Бред или явь? Уже не отличить. Или это кровь стучит в висках? Или все же шаги? Но звук приближается и слышится недвусмысленно ясно и отчетливо.
В тот же миг дверь отворяется, и раздается выстрел.
Дым рассеивается, и те, кто присутствует в камере, видят, что сержант с простреленной головой лежит на полу, а в дверях, обводя тяжелым взглядом самозваных палачей, отступивших от застреленного друга, стоит молодой мужчина. За его спиной высится фигура капитана. Седовласый человек, увидев мертвое тело своего подчиненного, переводит взгляд на повисшую без дыхания в цепях девушку.
Мужчина опускает пистолет.
- Сир, я… - капитан сделал шаг вперед и выпрямил грудь.
Однако стрелявший не собирается выслушивать оправдания, вместо этого он тихо, но разборчиво, так, чтобы его слышали все, говорит:
- Снимите ее.
Цепи на руках заключенной разомкнулись, и ее тело медленно опустилось на пол, оставляя за собой на стене следы крови.
---------------------
Сноски:
(1) Корней – холм на северо-востоке Ратрэ, в предместье Сен-Жерман, на котором находится самая большая виселица в Феррэ. На нее попадали в основном преступники недворянского происхождения, но иногда таким образом казнили дворян, уличенных в заговорах и покушении на жизнь короля. В этом случае казнь считалась наиболее позорной.
(2) Серые аквары – могильные цветы.